Чистая вода
Истории Сетона-Томпсона о сильных и умных, благородных и веселых зверях мы нынче относим к сфере детского чтения — словно инстинктивно отмежевываемся от какой-то тревожной истины. В чем гут дело?
Может быть, вот что...
Когда человечество жадно возбуждается при вести о летающих тарелках или рассуждает о рукотворности марсианских каналов, оно умильно ссылается на собственную любознательность, тягу к новым открытиям, жажду познания. За этим абсолютно искренним лицемерием скрыто, однако, то, в чем мы не хотим отдать себе отчета: мы сами — инопланетяне.
Шарим глазами в телескопах по звездному небу, ожидая встретить в безднах вселенского пространства «братьев по разуму» (понятие совсем не случайное). Тут, на Земле, среди миллионов самых причудливых разновидностей живых организмов мы братьев не сыскали. Нашли дичь, нашли скот, нашли «друзей человека», но только не братьев. Не признали.
И то, что мы называем любовью к животным,— это не умилительная добродетель нашей натуры, не достижение из области воспитания гуманности, а инстинктивная тяга к совершенству, покаяние блудных детей природы, смутно припоминающих свое истинное родство. А как же, возразите вы, разум, которым мы так козыряем,— разве это не высшая стадия эволюции? Разум, конечно, превосходный — кабы не его кичливость и злокозненность, кабы не драматическая дисгармония меж его мощью и способами применения. Отчего же столь совершенный инструмент никак не может привести его обладателей к благоденствию? Отчего же, читая вот эти вот слова, он — не правда ли?— предпочитает возмутиться, а не укорить себя?
Хотя можно представить дело попроще: жил-был мальчик Эрнест, любил лес, зверей и птиц и вырос в прекрасного писателя Сетона-Томпсона, оставившего нам чудесные книги о животных, которые мы с удовольствием читаем вслух своим детям, дабы любили они кошечек, собачек и птичек. Идиллия... Но мне все-таки кажется, что думал он прежде всего о судьбах человечества.
«Изведав мучения жажды, я попробовал вырыть колодец, чтоб из него черпали и другие»— такие слова предпослал Сетон-Томпсон своему эпосу детства — «Маленьким дикарям».
Чистой воды для людей он искал не у них, а в стороне. Как бы попринципу индейского колодца: он роется шагах в двадцати от реки и дает чистейшую влагу. Не время ли нам, усталым, отчаявшимся путникам, остановиться у этого колодца, у чистой этой воды?..
Алексей Ерохин
Из повести «Кутенейский баран»
В июне в стаде появились новорожденные ягнята. Некоторые матки приносили по паре ягнят, но у Клинорожки родился один. Новорожденный малыш отодвинул в сторону Крэга и сосредоточил на себе всю материнскую нежность. Он даже мешал ей честно нести ее обязанности вожатой. Случилось однажды, что, в то время как она кормила своего любимца, другая овца прежде нее учуяла тревогу и подала сигнал. Все замерли, кроме одной суетливой овечки, которая все кружилась около вожатой. Раздается отдаленное «паф!». Суетливая падает мертвой, и Клинорожка валится за нею, испустив жалобное «бе-е-е!». Но она живо вскакивает на ноги, забывая собственные страдания, поводит дикими глазами, отыскивая своего ягненка, с которым и бросается бежать вслед за другими. «Паф!» Снова гремит ружье, и старая овца увидала врага. Это был тот же человек, который когда-то едва не поймал ягнят. Он был далеко, промахнулся, пуля пролетела у ней мимо носа. Она отпрыгнула назад и побежала в другую сторону, отстав от остальных, которые мчались к гребню гор. Она блеяла, зовя за собою своего малыша, но блеяла также и от боли, потому что была тяжело ранена. Но она пока еще бодро бежала и старалась забежать за возвышенность, чтоб уйти от глаз охотника. Она спустилась во впадину, добралась до гребня за нею и так ловко спряталась, что Скотти не мог ее больше разыскать. Сначала он усмехнулся, увидав кровавые следы, и думал по ним дойти до добычи, но они скоро пропали.
Эрнест Сетон-Томпсон. "Кутенейский баран». Художник В. Ватагин
После бесплодной погони за убежавшей овцой он вернулся назад, к той, которая лежала мертвой. Клинорожка с ягненком все бежали. Инстинкт говорил ей, что только бегство вверх может обеспечить им безопасность. Надо спешить на Гундер-Пик, но бежать так, чтобы ее не было видно. Раны мучали ее жгучею болью, и она чуяла, что ранена насмерть. А между тем надо было уходить от врага, пока еще остаются силы. Так добежали они до второго гребня, до гор. За ним она увидала длинную полосу снега в глубокой впадине. Она направилась туда. Она ощущала жгучую боль в пояснице, а на боках у ней виднелись два темных пятна. Она жаждала прикосновения чего-нибудь холодного и, добравшись до снега, легла на него, прижав к нему раненое место.
Такая рана могла иметь один только исход: пройдет два, может быть, три часа и затем — смерть.
А малыш? Он стоял и тупо смотрел на нее. Он знал одно, что он голоден, что ему холодно и что матка, на которую он все продолжал смотреть,— его пища, тепло, его вожатая, его привязанность,— лежит перед ним такая холодная и неподвижная! Он не понимал, он не знал, что такое творится перед ним. Но мы-то знаем, что его ожидало: томительные страдания и неизбежный конец, рано или поздно, смотря насколько достанет силенок. И ворон на утесе тоже знал это и ждал. Куда лучше и спокойнее было бы для бедного ягненочка, если б карабин и его прикончил вместе с маткою.
|
