судьба Обри Бердслея

    Помню, как давным-давно я впервые встретился с искусством Обри Бердслея. Бог весть как попавший на дачу, оказался у меня в руках большой растрепанный том с картинками, оторваться от которых было совершенно невозможно. Там шумели и поскрипывали сосны, беспокойное, тревожное небо неслось куда-то к лесу, к ребристому стальному озеру с камышами и ирисами, на берегу которого замшелой глыбой поднимался средневековый замок, где у мощной пористой стены стоял высокий латник Лансеор, держа закованной в доспех рукой лилию на длинном стебле, и к нему медленно, тревожа цветы земляники маленькими босыми ступнями и шлейфом полотняной камизы, подходила юная Брангвейна. И вдруг с шумом, задевая ветки крупными, в прозелень крыльями, размашисто снялся с суковатого дуба Сирин, мелькнув своим нежным лицом и розоватыми девичьими грудями. Книга называлась «Смерть Артура», сочинение английского писателя XV века Томаса Мэлори — свод рыцарских легенд, четыре столетия спустя проиллюстрированный опять же англичанином, Обри Бердслеем, прожившим с 1872 до 1898 года, то есть лишь двадцать пять лет

    Курортный городок Брайтон в графстве Суссекс у Ла-Манша — детство Бердслея, а роскошный Брайтоновский павильон — место, где этот вундеркинд давал фортепьянные концерты, и потом, до конца, продолжая считать, что музыка — единственное, в чем он что-нибудь понимает. Его судьба умещается в половине абзаца: гимназия, служба у второсортного лондонского архитектора, страстное и изысканное библиофильство, чахотка, предсмертная религиозность и последнее письмо к издателю Смитерсу с финалом-мольбой: уничтожить все непристойные рисунки. Немного места занимает и перечисление его гениальных работ. «Смерть Артура» по Мэлори, «Саломея» по Уайльду, видения по Эдгару По, бледно-пурпуровая «Лисистрата» по Аристофану, стилизация к «Похищению локона» Александа Попа, «Манон Леско», «Мадам Бовари» и «Дама с камелями», «Пьеро минуты» по Доусону, мотивы к «Бедным людям» Достоевского, вариации «Вольпоне» на темы современника Шекспира Бена Джонсона, наконец, графические постановки к собственной повести «Венера и Тан-гейзер» — удивительно прихотливой в дерзости и выдумке литературной безделке.

    Чуть позже под влиянием Бердслея искусство дрогнуло и в России, дав на своем стволе новую ветвь, все ту же — beardsley craze — бердслееманию, и у нас попросту без него немыслимы и Феофилактов, и Масютин, и Нарбут, и Кругликова, и Чехонин, а может быть, такими, как они есть, даже Врубель и Борисов-Мусатов. Бенуа же и вовсе искренне писал на старости лет о человеке, «который в течение пяти-шести лет был одним из наших «властителей дум» и который в сильной степени повлиял на искусство (и на все отношение к искусству) самого среди нас тонкого художника — Константина Сомова».

    И все же Бердслей более труден для описания, чем какой-либо другой художник: надо публично говорить на запретные темы, и перо упирается и немеет, хотя бердслеевы творения — самые индивидуальные в рисунке, а бердслеев мир — один из наиболее загадочных в сфере художества. Его не с чем сравнить, он не принадлежит ни к какой школе и теории, хотя суммировал все порывы, все, что есть эстетически лучшего,— греческие вазы, итальянские примитивы, китайский фарфор, фризы Возрождения, старинную французскую и английскую мебель, средневековые миниатюры, помпейские фрески, а также, по его собственному признанию, таких мастеров, как Мантенья, Рафаэль, Дюрер, Клод Лоррен, Ватто, Хогарт. Будучи их учеником, Бердслей черпал интонации исключительно из века, в котором жил и в котором у него нет предшественников и соперников.

    Как реализм, в том числе в литературе, начиная с Золя, чувствовал жгучее влечение к Мане, так символизм постоянно оборачивался на Бердслея — и Бодлер, и Анненский, и Блок, и Брюсов, посвятивший ему «Habet ilia in alvo». Этот мальчик действительно умел, как никто, совмещать реальность и тайну, животное и божественное, самое веселое дурачество и самую бездонную одинокость. Его рисунки казались нерукотворными: их головокружительная, бисерная техника вызывала столбняк даже у самых высоких профессионалов. Но он был необычайно замкнут и скрытен во всем, что касалось времени и методов работы, потому что предпочитал слыть больше светским человеком, чем рабом пусть даже таланта. Меломан и библиофил — вот титулы, которыми он гордился, и о любви к книге говорит огромная собранная им библиотека. Собственно, литература и сделала его художником, ибо, прежде чем родиться великим иллюстратором, он родился великим читателем.

    Внешне он трактовал текст совершенно вольно, но, как ни странно, чем сильнее отбрасывалась им литературщина, тем явственнее приближалась писательская идея. Пусть все шестнадцать рисунков к «Саломее» самостоятельны, но невозможно найти более точный комментарий к духу и стилю Оскара Уайльда, трудно найти в мировом искусстве библейскую Саломею более выразительную.

    В 1890 году в поисках более благотворного климата он перебрался во Францию — сначала в Париж, затем поочередно в Сен-Жермен, Дьепп и Ментону, в лимонный рай на берегу Средиземного моря, в свой последний земной приют, где со школьным прилежанием сочинял повесть о Венере и Тангейзере. Стилистика ее отмечена печатью подлинного литературного дара, как и два его стихотворения — «Баллада о цирюльнике» и «Три музыканта», нарядно переведенные на русский Михаилом Кузминым. О Бердслее существует много легенд. Одна из них — о близости к силам зла, о том, что, как Фауст, он держал рядом с собой сатану, который подсказывал ему сюжеты и формы дьявольской красоты. В легенды тянет верить, хотя в таком случае и Врубель рождал своих демонов под тот же сатанический шепот.

    А может быть, и все наоборот: их призраки, падшие ангелы, пусть и вкусили ада, но несказанно страдали и потому обладают мудростью, обладают такой обостренной чувственностью, что могут быть вещими и заставляют думать о душе и звездах.

Александр Басманов