Разговор в зимнем саду
Из соседнего санатория доносятся звуки проигрывателя, старый, военного времени, вальс «Ночь коротка, спят облака...». Новогодняя полночь, когда в миллионах бокалов заискрится шампанское и все станут поздравлять друг друга с Новым годом, уже совсем не далеко... Уже третий день ветер баламутит Рижский залив — вздымает пену, словно в гигантском бокале с шампанским, а земля, жадная от нетерпения, припадает к нему губами, не в силах дождаться полуночи.
Я не танцую, ноют старые раны, потому и сижу в зимнем саду... Струясь средь мелких камешков, вроде как воспоминания в моей голове, не переставая журчит родничок на дне бассейна. Но когда я, оторвав взгляд от бассейна, приподнял веки, то увидел, что к моему столику под олеандрами подсел человек лет тридцати. Он курил свернутую из газеты козью ножку, и мне в нос шибануло терпким запахом махорки. Я протянул незнакомцу пачку сигарет, но он осипшим голосом произнес:
— Благодарю, к таким не привык. А ты, кажется, меня не узнаешь?
— Да вроде бы где-то видел, — сказал я, потому что испытывал какую-то неловкость, и с любопытством взглянул на его потертый военный китель с погонами майора на плечах.
— Как? Ты забыл Жоржа! — словно не веря своим собственным словам, воскликнул незнакомец.
— Жорж! — воскликнул я удивленно. — Георг Брозиньш! Быть того не может! Ты ведь сгорел, дорогой... Твой обгоревший ремень и кобура от пистолета хранятся в Музее революции.
— Не моя кобура, а твоя. Тогда, на фронте, после ранения ты на собачьей упряжке приехал в штаб полка, подарил мне пистолет с кобурой и велел дойти с ним до освобожденной Риги. Извини, что не дошел, не вышло! Понимаю, Жорж, ты сгорел. Сведения точные, твой самолет летел к партизанам, во время полета обледенел и врезался в гору. Все вы сгорели. Все одиннадцать. Послышался тихий, хрипловатый смех.
— А мне рассказывали, что ты по пути в госпиталь истек кровью, умер. Наш общий друг подполковник Янис Рейнберг тебе письма слал во все госпитали. Почему не отвечал?
— Он же вскоре погиб, сражаясь в тылу врага, в батальоне лыжников. Великолепный человек, не правда ли? Герой Советского Союза.
— Звание ему присвоили посмертно. А ты не отвечал. Почему?
— Думал, не выдержу всего... Лучше уж пусть думает, что... — я умолк, чувствуя, как задрожали мои руки. Закурил новую сигаре ту и продолжал: — Жорж, ты ведь понимаешь, иной раз лучше ничего не знать... Легче думать, что пропал без вести, чем потерять всякую надежду. Каким же ты выглядишь молодым!
— Я больше не старею. Таким навсегда и останусь...
— У меня голова уже седая.
— Не сетуй! Радуйся жизни! Почему не танцуешь?
— Ранения, осколки... Ношу войну с собой изо дня в день.
Жорж снова засмеялся.
— Это неплохо. Здоровые забывают, какой ценой досталась нам победа.— Он пригнул у себя над головой ветвь олеандра, она коснулась его мягких желтоватых волос. Синие глаза сверкнули, но губы тронула грустная улыбка.— Эти олеандры разбередили мои воспоминания об Испании. Помнишь последний Новый год в Валенсии?
— Разве такое забывается? Юнцом ты тогда был, студентом, а я вполне зрелым гимназистом-старшеклассником. Мы же с тобой почти одногодки. А тогда, в канун праздника, с южного фронта вернулись, и валенсийские студенты пригласили нас в гости. Ну и танцевали же мы! Помнишь?
— А те два Новых года в концлагерях во Франции? — спросил Жорж.
— Они были слишком тяжелы, — ответил я. — Не хочется вспоминать.
— А голод в ленинградскую блокаду? — странно, но он улыбался и не отставал от меня. — Помнишь?
— Да, — подтвердил я и вдруг сам прыснул со смеху. — Как же, помню, у танкистов была маленькая собачонка, и мы решили ее поймать и съесть. Но, сожрав семь кружочков колбасы — трехдневную норму семерых человек, — наша жертва улизнула, деру дала, негодница. Порасторопней оказалась, чем бульдог начальника концлагеря во Франции: того кобеля нам удалось-таки слопать в Новый год.
И у Жоржа вырвался негромкий сухой смешок. Он взглянул на стенные часы и серьезно произнес:
— Скоро двенадцать. Давай выпьем по бокалу шампанского, а? За борьбу, победу, за жизнь...
— Погоди, сейчас принесу... — и я помчался в буфет.
Когда же вернулся, часы били двенадцать. Выстрелив, пробка взлетела под потолок, до самых лампочек. Рядом в зале гремела настоящая канонада. Я наполнил бокалы и, подняв свой, закричал: — За борьбу, победу, за жизнь! Моего боевого товарища за столом уже не было. В его бокале искрилось вино и медленно опадала пена, словно шампанское пили чьи-то невидимые губы. И мне показалось, что Жорж, как и сотни, тысячи, миллионы погибших, продолжает жить. Во мне и во многих других.
Жан Грива
Жан ГРИВА (1910—1982) — известный латышский писатель, ветеран революционных боев в Латвии, гражданской войны в Испании и Великой Отечественной войны, видный общественный деятель Латвии.
|
